Отправлено: 22.04.16 03:27. Заголовок: История одной собаки

Ingratitude /*Неблагодарность (фр)*/

Пролог.

-Папа, смотри – собачка!
-Это не просто собачка, сынок. Это Барри, знаменитый на весь мир пес-спасатель породы сенбернар.
-А он что делает? Мальчика катает?
-Видишь, он выкопал маленького мальчика из-под снега в метель и несет домой. Очень умный и добрый пес. И за это люди ему поставили такой памятник.
-А что тут написано?
-«Он спас сорок человек, но был убит, спасая сорок первого».
-А почему? Почему убит, за что?
-Легенда гласит, что человек, которого он нашел под снегом, испугался, решил, что это волк хочет его съесть. И ранил Барри. Барри сумел дойти до людей, люди по его следам нашли этого человека и спасли его. Но Барри умер.
-Но это нечестно!
-Это грустная история, малыш. История о человеческой неблагодарности и собачей преданности… Произошла она в девятнадцатом веке, двести лет назад. Хотя, с тех пор люди мало изменились. Пойдем, мама ждет. Нам еще надо успеть сегодня на Эйфелеву башню. Да, неблагодарность. Неблагодарность…



1

Как же это было давно... В некотором царстве, в некотором государстве, жил да был старый-престарый пес. Говоря по правде, жил он в аккурат на границе между двумя государствами, которые и царствами-то вовсе не были, в том смысле, что правили ими совсем не цари, но такие нюансы его до поры - до времени не касались. Всю жизнь он прожил в горах, где служил людям по мере своих собачьих сил: спасал в снежные бураны, находил под лавинами, согревал своим теплом, а то и вывозил на себе до приюта. Не было буранов - помогал пасти овец, отгонял от них по ночам голодных волков. Не было волков - нянчил ребятишек и катал их на своей спине. В общем, собачья жизнь его прошла вполне достойно, и доживал он её в почете и спокойствии, на заслуженном отдыхе, в долине, окруженный людской заботой.
История эта произошла с ним на закате собачьего века, когда мощные в прошлом лапы уже не так уверенно держали массивное тело, но голова, уже поседевшая на скулах, всё еще сохраняла ясность и живость мысли.
Как-то, тихим ранним утром, перед самым рассветом погожего августовского дня одна тысяча шестьсот второго года, когда большинство обитателей монастыря ордена Августинцев в швейцарском городке Мартиньи еще имели полное право пребывать в объятиях Морфея, дверь во двор приоткрылась, и на улицу вышел сам настоятель отец Легран, такой же старый, по людским, разумеется, меркам. Бернар, а пса по странному стечению обстоятельств звали именно так, приподнял голову и вопросительно посмотрел на вошедшего.
-Что, старина, тоже не спится? Чувствуешь беду… Ты всегда чувствуешь. Да, брат, дожили. Это похлестче любой непогоды будет, уж ты мне поверь. Придется нам с тобой, видать, на старости лет позор принять, да теперь уж ничего не поделать. Не моя вина, и не твоя. Я от тебя не отрекусь, и добром на мерзкое дело не пойду. А там посмотрим. Посмотрим…
С этими словами настоятель погладил пса и зашаркал к монастырским воротам, где принялся распекать нерадивого молодого монаха, задремавшего в карауле.
Озадаченный Бернар беды вовсе не чувствовал. Поразмыслив некоторое время над словами отца Леграна, он сумел лишь понять, что назревают какие-то неприятности, и исходят они от других людей, а не от плохой погоды. Что за мерзкое дело и как оно с ним связано, можно было только догадываться. Не склонный к длительной рефлексии пес решил, в конце концов, предоставить событиям возможность развиваться и посмотреть, что будет дальше.
Ждать пришлось недолго. Уже к полудню в монастырские ворота въехала карета, запряженная четверкой хороших лошадей. Гостей ждали с заметным подобострастием, с утра спешно и как-то нервно выметая и без того метеный-переметеный двор, приводя в порядок цветы на клумбах. Бернара вместе с еще двумя монастырскими собаками взяли на цепь, что случалось совсем уж нечасто и было крайне неприятно. Гости, двое мужчин в черно-белых монашеских одеяниях, несколько отличных покроем от темно-коричневых, знакомых Бернару, не спеша проследовали в трапезную. Их сопровождали еще двое приезжих, крупных, как на подбор, монахов в таких же непривычных черных плащах поверх белых туник. Настоятель и его помощники шли на почтительном расстоянии. По всему, приехало какое-то начальство.
Лошадей распрягли, карету откатили, и двор принял привычный вид, но в воздухе отчетливо висела тревога и напряженность ожидания. Время от времени открытое пространство торопливо пересекал кто-нибудь из монахов, двигаясь с непривычной поспешностью, видимо, торопясь выполнить поручения прибывших. Все передвижения так или иначе затрагивали трапезную, в которой расположились гости. Вот из неё вышел казначей брат Мозес и вскоре вернулся, нагруженный какими-то свитками и с толстой книгой под мышкой. Прошло порядочно времени, пока, наконец, не появился молодой монах Корнелий, молча, не глядя на насторожившегося пса, подошел к Бернару, отстегнул цепь и повел собаку за ошейник. Стало ясно, что наступает решающий момент. Бернар никогда не заходил в трапезную до этих пор, как, впрочем, и другие собаки, и сам факт нарушения табу уже не предвещал ничего хорошего.
-Это и есть та самая собака?
Вопрос старшего из двух прибывших был явно риторическим. Присутствующие лишь склонили головы в знак подтверждения того, что привели ту самую собаку.
Воцарилась длительная пауза, в ходе которой все смотрели на Бернара, а он, не будучи обременен человеческим этикетом, коротко глянул в глаза важному гостю и чуть шевельнул хвостом.
Гость же, напротив, пристально разглядывал пса, просвечивая его цепким взглядом инквизитора, каковым он и являлся по должности, по призванию, по образу мысли и действия.
-Сколько, вы сказали, он спас человек?
- За десять лет сорок девять, святой отец. Большей частью мужчины, но есть несколько женщин и даже дети…
Остановив жестом руки говорящего, человек в необычной монашеской одежде вышел из-за стола. Он медленно прошел на середину зала, подошел к стоящему неподвижно псу и присел на корточки. Теперь, когда пронзительные глаза его оказались так близко и смотрели в упор, Бернар почувствовал на себе всю силу этого странного визитера. Секунду он колебался: отвести ли взгляд, как подобает собаке при встрече с человеком, либо смотреть в глаза, принимая вызов и отвечая на него. Он выбрал нечто среднее: взгляда не отвел, но постарался придать ему как можно более спокойный характер, пару раз ударил хвостом по полу и даже коротко зевнул под конец этой игры в гляделки, как бы давая понять, что никакой агрессивности от него ждать не следует.
Инквизитора, однако, агрессивность собаки никак не беспокоила. Его беспокоило нечто другое, какой-то невысказанный вопрос, который Бернар не мог угадать, но отчетливо ощущал своим собачьим чутьем. Приезжий встал, выпрямился, неспешно развернулся и ушел на свое место за большим трапезным столом, стоявшим особняком от других.
-Продолжим предварительное дознание. Брат Фуке, возобновите протокол.
При этих словах второй прибывший, державшийся до сих пор незаметно, взял перо и приготовился записывать.
-Макс Иероним Легран фон Веррэ, мой вопрос к вам. Что это за собака, как она оказалась в обители и почему здесь остается. Отвечайте, но помните о моем предупреждении. Всё, что вы скажете, будет тщательно записано.
Настоятель встал и вышел на середину зала.
-Я помню, ваша честь. Этого кобеля зовут здесь Бернар. Попал он в монастырь почти десять лет назад при следующих обстоятельствах. Непогожим зимним вечером одна тысяча пятьсот девяносто второго года в колокольчик на воротах приюта Ордена на перевале Гранд Сен-Бернар нетвердой рукой позвонил полузамерзший, едва живой путник, глубокий старик. Он шел со стороны Италии и угодил в пургу. Его сопровождала и помогала передвигаться молодая крупная собака невиданной до тех пор здесь породы. Недоумение моё было велико: зимой, да еще в такую метель, здоровому молодому мужчине очень непросто добраться до приюта, а тут – едва живой старик, хоть и с собакой. Я в ту пору был моложе, в долину почти не спускался, неотлучно находился в приюте на перевале, и всё, о чем говорю, происходило у меня на глазах. Конечно же, мы оказали страннику гостеприимство, как и положено Уставом Ордена. Нас сжигало любопытство, нам хотелось поскорее услышать историю старца и его собаки, и мы, я и братья, не отходили от постели больного, используя данные Господом знания и средства для исцеления несчастного. Увы, усилия оказались тщетны: старик, видимо, истратил все свои невеликие силы на то, чтобы добраться до приюта, и не смог оправиться от такого тяжелого труда. Он угас у нас на руках, так и не объяснив цели предпринятого путешествия. Единственное, что мы смогли разобрать, когда он бредил - это имя собаки, Бернар. Он повторял его снова и снова, и при этом гладил пса по голове. Тот неотступно находился возле больного, и никакой силой и хитростью невозможно было разлучить их. После смерти старика пёс долго тосковал, ничего не ел, и мы думали уже, что он не переживёт своего хозяина. Никому и в голову не приходило, что его можно выгнать за ворота, всем пришлись по душе его преданность и миролюбивый нрав. Также никому не пришло мысли дать ему иную кличку. Всё изменилось внезапно, дней через десять после того, как тело несчастного было похоронено там же, в приютском склепе. Вновь налетел снежный буран, непогода разыгралась такая, что днем стало темно, как ночью, и, что зимой бывает уж совсем редко, оглушительно загрохотал гром. Молнии били так близко, что мы все рисковали оглохнуть и ослепнуть, если бы только отважились покинуть приют. Я и братия собрались в часовне, творя молитву Святому Бернару Ментонскому, покровителю путников, в помощь всем, кто оказался без крова в горах в такую погоду. Внезапно в паузе между раскатами грома мы услышали громкий собачий лай, впервые за всё время, которое Бернар пребывал в приюте. Пес лаял так неистово, что я приказал одному из братьев отвязать его и отвести в пристройку, решив, что собака испугалась грозы. Монах ушел, но очень скоро вернулся, сказав, что Бернар вырвался от него и теперь рвется за монастырские ворота, да с такой силой, что невозможно ничего с ним сделать. Удивленные, мы проследовали во двор и увидели там эту собаку, которая всем своим поведением давала понять, что мы должны открыть ей калитку. Переглянувшись в недоумении, мы решились сделать это, прикрепив предварительно к ошейнику длинную веревку. На другой конец веревки привязались один за другим трое молодых, сильных монахов, и вся процессия в мгновение ока исчезла в снежной круговерти. Я приказал бить в колокол, чтобы ушедшие могли вернуться на звук, и мы принялись ждать. Не прошло и получаса, как монахи вернулись, ведомые собакой, неся на руках едва живого человека, сбившегося с пути и неминуемо погибшего бы, не подоспей наша помощь. Так Бернар открыл счет спасенным им людям. С тех пор и повелось. Как только на перевал наваливалась непогода, мы с братьями принимались молиться, в приюте тепло натапливалась специальная келья, а трое самых сильных и выносливых монахов готовились сорваться вместе с собакой на поиски. Не было случая, чтобы он ушел и не смог найти попавшего в беду. Его чутьё настолько развито, что он слышит крики о помощи в любую пургу и чувствует запах человека глубоко под снегом. Он знает, когда и где сойдет лавина, и не раз уводил людей с её пути. Он силен настолько, что однажды без посторонней помощи принес в обитель из-за перевала замерзающего ребенка. Не сразу, но мы начали записывать истории спасенных им людей в специальную книгу, да Вы и сами имели бы возможность ознакомиться с ней, если бы посетили приют Ордена на перевале. Мы все, и я в первую очередь, увидели знак, проявление воли Божьей в том, что кличка этой собаки, которая столь загадочным образом появилась и осталась здесь, повторяет имя святого, покровителя странников, давшего название и перевалу, и нашей скромной обители. После всех подвигов, которые совершил Бернар, спасая людей, его и почитают здесь, как святого…
-Молчать! – вскочив и изменившись в лице, председательствующий закричал, срываясь на визг. –Не сметь проповедовать еретические домыслы в присутствии адепта Святой Инквизиции! Не вам судить о святости, сотворившим идола из животного и осквернившим тем самым имя Господа нашего и имя Святого во Христе Бернара де Ментон! Молчать, еретик! Отвечать только на вопросы! Не сметь! Именем Святой Инквизиции и данной мне Папой властью обвиняю Макса Иеронима Леграна фон Веррэ виновным в альбигойской ереси и лишенным сана и защиты церкви. Взять его!
Ошеломленные присутствующие недвижно наблюдали, как два рослых монаха, прибывших с инквизитором, приблизились к отцу Леграну, застывшему посреди зала, мгновенно скрутили ему за спиной руки, и, накинув петлю на шею, подвели к столу председательствующего.
Несколько успокоившись, инквизитор продолжал:
-Согласно «Руководству для инквизиторов», как священник, утративший доброе имя, ты мог быть подвергнут допросу с пристрастием на основании одного лишь подозрения. Ты давно подозревался в богохульстве, которое проявлялось в том, что, будучи настоятелем монастыря Святого Бернара Ментонского, облеченным соответствующим саном и властью, надсмехался над именем святого, давшего имя обители, назвав этим именем дворовую собаку. Ты подозревался также в сношении с дьяволом и колдовстве, позволившем наделить оную собаку нечеловеческим разумом и заставить её служить делу князя тьмы, спасая еретиков от заслуженной кары. В числе спасенных тобой и твоей собакой числятся нераскаявшиеся враги Церкви, осужденные Инквизицией заочно, которые неминуемо погибли бы, не вмешайся ты и твой пес-оборотень в Провидение Господне. И, наконец, ты подозревался в святотатстве, заключавшемся в распускании слухов о так называемой «святости» твоей собаки-оборотня, в действительности являющей собой воплощение Зверя, порожденного Адом. Любого из этих подозрений достаточно для того, чтобы подвергнуть тебя пыткам, но я теперь говорю не о подозрении, а об обвинении в твой адрес, поскольку из твоих собственных показаний вижу подтверждение всем подозрениям и доказательство всем преступлениям. Постольку, поскольку это так, и имея ввиду особую опасность содеянного, считаю единственно возможным и буду требовать у Трибунала осудить обвиняемого согласно одиннадцатого типа вердикта…
Легкий вздох прошелестел по рядам стоящих. Одиннадцатый вердикт инквизиции – это костер! Нелепость и трагическая неизбежность ситуации навалилась на всех присутствовавших, подавила и парализовала. Происходившее никак не укладывалось в сознании людей, еще вчера живших своей обыденной, размеренной и устоявшейся годами жизнью. Какой извращенный ум увидел в Бернаре оборотня, а в его кличке богохульство? Как можно было измыслить обвинение отца Леграна в сношении с дьяволом? Для того ли монахи спасали людей в горах, чтобы выяснять потом, а не еретики ли они, осужденные Святой инквизицией? Все это походило на безумие и нелепый кошмарный сон, и некоторые из братьев уже украдкой ущипнули себя, но чудовищное наваждение не исчезало.
Председатель тем временем продолжал.
-Для дальнейшего расследования этих преступлений обвиняемый и его собака препровождаются мною в Апостольскую нунциатуру в Люцерне, откуда, под соответствующей охраной, - в Рим, где его судьбу как впавшего в ересь лица духовного звания будет решать Трибунал Апостольской Сигнатуры. Мы выезжаем сегодня же. Правосудию не должно медлить.
Председательствующий, наконец, умолк, тяжело поднялся, в полной тишине медленно обвел зал стальным взглядом, заставившим опустить глаза всех без исключения, затем остановил его на Бернаре и только тогда с некоторой растерянностью оглянулся на своих помощников. Двое монахов стояли по бокам отца Леграна, нотариус что-то спешно дописывал в своей книге, и заняться собакой было некому.
Никто из присутствующих в зале не пошевелился, чтобы приблизиться к собаке. Справившись с секундной растерянностью, инквизитор вышел из-за стола, прошел вдоль замершего строя монахов, буравя взглядом каждого, наконец, ткнул пальцем:
-Ты! Возьми собаку на поводок и посади в клетку, которую можно будет погрузить в карету.
Корнелий, тот самый молодой монах, который привел Бернара в зал, сделал шаг, отделившись от прочих, поклонился и тихо произнес:
-Не в моих силах справиться с этой собакой, святой отец. Он пойдет, только если захочет сам.
-Однако, ты сумел привести его сюда. Выполняй приказ, если не хочешь разделить судьбу вашего бывшего настоятеля.
К инквизитору вернулось самообладание. Последние слова были сказаны совершенно бесцветным и от того еще более страшным голосом. Монах, бледный, как полотно, сделал шаг в направлении Бернара.
Старый пес почувствовал, как кровь далеких предков, огромных тибетских догов, бойцов и охотников, начала закипать в его жилах. Того, что он сумел понять, было достаточно, чтобы в добродушном и покладистом Бернаре, за всю свою жизнь ни разу не зарычавшем на человека, проснулся дикий зверь, все еще хорошо вооруженный природой и способный постоять за себя и хозяина. Он предостерегающе зарычал, даже не разжимая челюстей, низким, ровным рыком, и звук этот мгновенно пригвоздил к полу и без того не очень-то решительного монаха. Тот лишь развел руками и беспомощно посмотрел на инквизитора.
-Дай ему команду! – инквизитор обратился к настоятелю.
-Этот пес не обучен командам.
-Прекратить издевательство над правосудием! – вновь завизжал председатель и замахнулся на отца Леграна. Удар пришелся в левую бровь. Настоятель отшатнулся, кровь, которую он не имел возможности унять, потекла по лицу. Инквизитор замахнулся для второго удара.
Это было напрасно.
Его рука еще не закончила замах, а бело-рыжее тело уже оторвалось от пола, влекомое неведомо откуда взявшейся силой, распласталось в прыжке и обрушилось на противника, намертво перехватив занесенную для удара руку и сбивая с ног и его, и стоящего перед ним связанного человека. Раздался истошный вопль. Тела на полу переплелись и покатились, опрокидывая стулья и сдвигая с места тяжелые дубовые столы. Монахи – охранники только добавили суматохи, выхватив из складок одежды по дубинке, прыгая и толкаясь, пытаясь, видимо, ударить собаку, но при этом только мешая друг другу. Наконец, один из них изловчился и попал Бернару по голове. Пес взвыл, но руку не выпустил, лишь крепче сжал челюсти, и инквизитор закричал громче. Отчетливо хрустнули кости. Охранник вновь занес дубинку.
-Нет! Не бей его, идиот! Он мне руку откусит! – сумел выжать из себя инквизитор, корчась от боли, -Сделай же что-нибудь, о Святая Мария!
Последние слова обращались уже к арестованному. Отец Легран силился встать, но у него никак не получалось поймать равновесие со связанными сзади руками. Наконец, охранники догадались поднять его на ноги и снять с шеи веревочную петлю. Получив возможность вздохнуть, настоятель закашлялся и сквозь приступ кашля с трудом прохрипел:
- Отпусти… Бернар…
Собака, однако, не отреагировала на слова. Глаза Бернара были закрыты, он тяжело дышал сквозь стиснутые зубы, но разжимать челюсти не спешил.
- Развяжите меня.
Охранники вопросительно посмотрели на начальника.
-Скорее… - теперь хрипел и он.
Монахи засуетились, пытаясь развязать узлы, потом один из них выхватил откуда-то из широкого рукава рясы нож и перерезал путы.
Утирая кровь, настоятель подошел к распластанному на полу псу. Приступ ярости и удар по голове, по всей видимости, не прошли бесследно для престарелой собаки: Бернар лежал, закрыв глаза, и уши его слегка подрагивали в такт глухому рычанию. Казалось, никакая сила в мире не в состоянии разжать его челюсти. Присев на корточки, святой отец положил окровавленную руку на большую лохматую голову, провел по ней осторожно, нашел место удара, прикрыл глаза и зашептал что-то неразборчивое.
-Скорее же… дьявольщина! Ну! – вновь зашипел инквизитор.
Бернар перестал рычать, открыл глаза и вопросительно посмотрел на хозяина. Тот, вздохнув, едва заметно покачал головой. Бернар, вздохнув точно так же, медленно-медленно разжал челюсти.
-Аааа!.. – в последний раз скорчился инквизитор, когда собачьи клыки покидали его тело. Он тяжело поднялся на ноги, осторожно придерживая искалеченную правую руку здоровой, -О Господи, да помогите же кто-нибудь, что вы уставились!
Вдруг всеобщее оцепенение исчезло, сразу же возникло организованное и спорое движение. Кто-то побежал за теплой водой, кто-то взялся распороть изодранный рукав сутаны. Рану быстро обработали, наложили лубок, забинтовали и повесили на перевязь. Бледный инквизитор больше не стонал и не ругался, сидел, стиснув зубы и прикрыв глаза, ожидая конца процедуры. Наконец, когда всё было закончено, ему поднесли кубок с каким-то питьём. Инквизитор взял его здоровой рукой, вопросительно поглядел на стоящих полукругом монахов. Те одновременно, в такт, закивали головами. Председательствующий пригубил напиток, поморщился, тяжело вздохнул и залпом осушил кубок. Его передернуло, по пищеводу прокатился снизу вверх резкий спазм, но инквизитор справился с собой, задержал дыхание, затем аккуратно выдохнул и вернул пустой сосуд.
-С детства ненавижу собак. Что это было? – произнес он севшим голосом.
-Бальзам, святой отец. Лекарственная настойка на альпийских травах.
-С детства ненавижу Альпы. – инквизитора еще раз передернуло, он помотал головой, совсем по-собачьи, и в его взгляде неожиданно появилось нечто человеческое. Краска вернулась к лицу, он откашлялся, судорожно сглотнул и огляделся по сторонам, как будто удивляясь, куда это он попал. Настоятель с собакой за всё время не сдвинулись с места и в четыре глаза продолжали смотреть на него снизу вверх, сидя на полу.
- Ну, что будем делать дальше? – как-то даже весело спросил инквизитор, картинно обращаясь ко всем присутствующим,- Нападение на представителя Святой Инквизиции при исполнении возложенной на него миссии, натравливание собаки, нанесение увечья… - он покосился на перевязь,- Хуже этого может быть только… Он задумался, пощелкал пальцами здоровой руки. –Да ничего не может быть хуже. Впрочем, и обвиняемым терять уже нечего. Парой пыток больше, парой меньше, только и всего.- Инквизитор как-то совсем уж несолидно хихикнул. Видимо, монастырская настойка начала своё действие. Вдруг он встряхнулся, выпрямился, стал даже выше, во взгляде сверкнул давешний металл. – Не пугайтесь. Барр де Монтре никогда не опустится до сведения личных счетов средствами правосудия. Вы получите ровно то, что вам причитается. Ты и твоя собака. Не больше, но и не меньше. Тому порукой моё имя и доверие Папы Климента VIII. А сейчас я хочу отдохнуть. Я изменил решение: мы выезжаем завтра на рассвете, на перевал Гранд Сен-Бернар. Там, в приюте, я сам изучу книгу регистрации так называемых спасенных, чтобы воочию убедиться в том, что большинство из них – еретики. Более того, учитывая тяжесть совершенного преступления, я самолично доставлю её и арестованного в Рим для проведения более доскональной сверки. Так что приготовьте мулов. Ты,- инквизитор кивнул отцу Леграну.- сам будешь управляться со своим чудовищем, пока мы не прибудем на место. К несчастью, мне приказано доставить вас обоих. Отправляйтесь под замок до завтра, и лучше бы тебе сделать так, чтобы с вами больше не было хлопот. И налейте мне еще этого дьявольского зелья!
С этими словами Барр де Монтре опрокинул в себя моментально поднесенный ему второй кубок с бальзамом, крякнул и пошел к выходу. Надо заметить, что походка его была уже не столь уверенной, как до заседания.

 Отправлено: 22.04.16 16:00. Заголовок: Bernar Спасибо Вам ..

Bernar
Спасибо Вам за рассказ.

 Отправлено: 23.04.16 06:07. Заголовок: Супер!!!! :sm36: ..

Супер!!!!

 Отправлено: 24.04.16 11:02. Заголовок: 2 Процессия ползла ..

2

Процессия ползла по ущелью, медленно, но верно поднимаясь к перевалу по дороге Виа Франчиджена. Дороги в полном смысле слова здесь уже не было: широкая тропа, проложенная еще римскими легионерами и за многие годы расчищенная от крупных камней трудолюбивыми монахами, прихотливо вилась по склону, то прижимаясь к скалам, то делая петли в более пологих местах. Проехать по ней в повозке можно только летом, да и то с большим трудом. Мулы – животные неторопливые. Они могут идти непрерывно много часов подряд, но делать это будут медленно. Да и куда им спешить. Ни у них, ни у четверых людей в повозке, ни у собаки, понуро бредущей вслед на длинной цепи, двигаться быстрее желания не было. Хотя, один из путешественников все же проявлял признаки нетерпеливости. Бережно придерживая здоровой рукой больную, закованную в деревянный лубок, он вглядывался вперед, тщась за каждым новым перегибом серпантина разглядеть, наконец, приют, в котором можно будет отдохнуть от изнурительной, ноющей боли в искалеченной руке, усиленной нескончаемой тряской. Действие бальзама давно закончилось, де Монтре, а это был он, сидел бледный и злой на весь белый свет, в особенности на злополучную псину, неведомо зачем потребовавшуюся живьем пославшему его прелату, кардинал-префекту Апостольской Сигнатуры правосудия. Дело было явно политическим, судя по высоким заинтересованным персонам, это он понимал, но всех подробностей и скрытых пружин, приводящих в действие хорошо смазанные и отточенные шестерни машины Святой инквизиции де Монтре не знал и не хотел знать. Было очевидно, что отец Легран кому-то очень помешал, что этому «кому-то» необходимо взять под свой контроль стратегический перевал, посадив в монастырь своего настоятеля. Рано или поздно перемирие между Папой и реформаторами закончится, окончательного примирения не будет и не может быть. Грядут серьезные события, и эта перестановка является, по всей видимости, частью многоходовой партии, предваряющей новый виток войны. Ему, де Монтре, выпало разыграть весь этот спектакль, в который так некстати вмешалась дурацкая собака. И теперь, вместо того, чтобы наслаждаться видами альпийских лугов, он вынужден всю дорогу страдать от боли. Остается надеяться, что в приюте найдется еще бальзам, так облегчивший ему жизнь этой ночью. Монахи в Мартиньи то ли не догадались, то ли умышленно не предложили ему взять с собой бутылочку, а ему гордость не позволила попросить самому, приходится терпеть. Перегиб сменялся перегибом, поворот следовал за поворотом, а перевал с вожделенным приютом все не открывался. Близился вечер. Инквизитору уже казалось, что они будут вечно так трястись в повозке по каменистой тропе, и это есть его кара за неведомо какое прегрешение, но он не понимал, за какое, и все силился понять, и не мог, и, вопреки пульсирующей боли, начал даже как-то задремывать, и сквозь неожиданную спасительную истому почувствовал, как расплывается перед глазами чистейший горный воздух, размываются силуэты гор, и в этом мареве непонятно почему возникает само собой и звучит рефреном одно только слово – «Неблагодарность»…
-Причем здесь неблагодарность? - еще успел подумать он, прежде чем провалиться в забытье окончательно.
Все произошло мгновенно.
В тот самый момент, когда повозка пробиралась по узкому карнизу под нависающей скалой, раздался раскатистый грохот, как будто где-то недалеко ударила молния, и мир взорвался, разлетелся, раскололся на миллион осколков, несущих боль и смерть всему живому.
Де Монтре не успел ничего понять, не успел даже до конца очнуться от своей дремы, когда ярчайшая вспышка боли вновь погрузила его в беспамятство, на какое-то время вовсе избавив от всяческих страданий.
Однако, вскоре боль вернулась. И была она невыносимой.
Де Монтре хотелось кричать, долго, протяжно, по-звериному, но воздуха в легких не осталось, а вдохнуть его не было никакой возможности, он лишь молча открывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная на берег, мысленно считая секунды, оставшиеся до смерти от удушья. Наконец, мало-помалу, избитое тело послушалось его безмолвного вопля, и он смог, сделав судорожный вдох, издать слабый крик, некстати напомнивший ему самому первый крик новорожденного. Инквизитор кое-как отдышался и попытался открыть глаза. Это получилось не сразу. Даже движение век сопровождалось болью. Боль завладела всем телом, каждой его клеточкой. Она была везде.
По лицу, по глазам медленно стекало что-то теплое, видимо, кровь. Он осторожно попробовал пошевелиться и снова чуть не потерял сознание. Теперь источник боли стал ему ясен: ноги.
Через какое-то время де Монтре сумел договориться с левой рукой. Она, похоже, слушалась, единственная из всех членов. Он осторожно провел пальцами по лицу и убедился, что глаза целы, зато на лбу обнаружилась рваная рана. По счастью, удар пришелся по касательной, и лобная кость выдержала. Размазав по лицу кровь, раненый, наконец, смог разлепить веки.
Перед его взором было небо, бездонное, густо-синее горное небо без единого облачка. Он лежал на спине, глядя в него и не видя ничего, кроме глубокой синевы. На какой-то миг ему даже показалось, что он уже умер и вознесся к ангелам, но боль не вязалась с этим предположением: мертвые не должны ее чувствовать, если, конечно, не угодили прямиком в чистилище. А может быть, должны? Откуда знать об этом живым?
Вид собственной перепачканной в крови ладони вернул его к реальности. Осторожно повернув голову, Де Монтре убедился, что лежит на спине, придавленный перевернувшейся повозкой, значительно ниже по склону относительно той дороги, по которой они пробирались минуту назад. Повозка представляла собой груду обломков, перемешанных с их немногочисленным скарбом, рассыпавшемся из дорожного сундука. В недрах этой груды железа и дерева инквизитор разглядел причудливо изломанную черно-белую куклу – одного из охранников. Второй лежал неподвижно выше по склону. Где-то недалеко, невидимый отсюда, надрывно мычал один из мулов. Причина всего этого кошмара стала понятна: они попали под обвал, который вызвал обрушение карниза и смел их с дороги, как ненужный хлам. То, что он сам остался жив в этой адской каменной мельнице, иначе чем чудом не объяснить.
Де Монтре осторожно, медленно-медленно повернул голову в другую сторону и увидел собаку.
Бернар стоял совершенно невредимый возле тела своего хозяина. Опальный настоятель лежал без движения, и де Монтре не мог разглядеть со своего места, жив он или нет. Потом пес поднял голову, их глаза встретились, и инквизитору стало страшно.
Взгляд собаки не предвещал ничего хорошего. Обрывок цепи болтался на ее шее и никак не мешал свободе передвижения. Бернар сделал шаг, потом еще один. Он приближался. Инквизитору уже были хорошо различимы, - или это воображение разыгралось? - и вздыбленная шерсть на загривке, и слюна, капающая с клыков, и (о Великий Боже!) кровь на оскаленной морде зверя. Де Монтре лежал совершенно беспомощный перед чудовищем, уже склонившим над ним свою жуткую пасть, и напрочь забыл в этот страшный миг не только все молитвы, подобающие истинному христианину в ожидании мученической кончины, но и вообще кто он, где он, что здесь делает и как сюда попал. Даже боль в ногах ушла на второй план, растворилась в этом первобытном ужасе пойманной дичи. Де Монтре не выдержал, отчаянно и безотчетно рванулся всем телом и второй раз провалился в небытие от накрывшей его новой волны безумной, невозможной, непереносимой боли...
Пробуждение было странным. К нему на короткое время даже пришло ощущение какого-то приятного сна, почудилось, что он снова маленький, что мама будит его рано утром, а он не хочет вставать, на улице темно и холодно, и так хорошо, так сладко дремать под теплым одеялом, но мама непреклонна, она приносит влажное полотенце и протирает им его лицо, чтоб он проснулся, но полотенце почему-то не прохладное, а горячее и шершавое, и он сразу просыпается...
Над ним по-прежнему стоял Бернар и аккуратно, очень осторожно его вылизывал.
Де Монтре вздрогнул, дернулся, боль снова пронзила его, он скрипнул зубами, но на этот раз удержался в сознании. Собака отошла на шаг, не сводя с инквизитора внимательных, абсолютно человеческих глаз.
Де Монтре прислушался к себе. Кровь не заливала больше глаза, левая рука двигалась, головой можно было осторожно вращать. Боль в ногах была переносимой, хотя шевелить ими он больше не пытался: очевидно, они обе сломаны. Животный страх, испытанный за минуту до этого, уступил место любопытству. Собака не проявляла агрессии, наоборот, пыталась по-своему помочь ему. Помочь... Глупая псина. Эдак она будет помогать любому, даже своему будущему палачу. Хотя... Инквизитор вспомнил об искалеченной правой руке. Не любому... Во всяком случае, не всегда.
-Послушай... - его голос, точнее шепот, едва прошелестел, но в том, что собака его услышит, он не сомневался. - Попробуй убрать обломки. Понимаешь? Оттащи это с меня... Он показал взглядом на придавившую его повозку, не очень, правда, надеясь на понимание. Вопреки ожиданиям, собака быстро метнулась к завалу, ухватилась зубами за обломок оглобли и мощно потянула на себя. Тотчас же вся куча пришла в движение, и он опять скорчился от боли, успев лишь крикнуть “- Нет!”, едва вновь не потеряв сознание. Собака тут же остановилась и вопросительно посмотрела на инквизитора.
Де Монтре был близок к отчаянию. Стало понятно, что Бернар не сможет его освободить из-под обломков, не причинив болевого шока. Да если бы и смог, ни идти, ни даже ползти сам он не в состоянии. Вытащить его на себе, как в старое доброе время, престарелый пес уже не в силах, воспользоваться вторым мулом, даже если он уцелел... Вряд ли получится. Он совершенно беспомощен, и еще сто раз позавидует погибшим, пока будет умирать здесь долго и мучительно. Помощь придет не скоро, если вообще придет. Помощь...
-Послушай меня... Послушай внимательно.
Пес подошел ближе. Неужели он действительно понимает человеческую речь? Или все-таки оборотень? Додумывать эту мысль до конца сейчас не хотелось.
-Я не знаю, кто ты. Ангел, пришедший на землю в облике собаки, или порождение Зверя. Но раз уж ты меня понимаешь сейчас, то клянусь, что отпущу тебя и твоего хозяина, если ты приведешь сюда людей. Спаси меня, и я поверю во все, что о тебе рассказывали. В то, что ты сам святой Бернар Ментонский. В то, что ты Дева Мария. Во что угодно. Только приведи людей. Торопись...
Монолог дался инквизитору не легко. Он прикрыл глаза, отдыхая и собираясь с мыслями, предполагая через некоторое время продолжить, но, когда открыл глаза, Бернара рядом уже не было. Де Монтре не видел, в какую сторону убежал пес, и ему оставалось только надеяться, что в сторону перевала, до которого было уже не так далеко. На перевале люди, на перевале прошла вся жизнь Бернара, его там хорошо знают. Если он побежал в приют, есть надежда.
А если нет? Если он решил с дьявольской жестокостью отомстить за смерть хозяина, видя в нем, в инквизиторе, виновника всех несчастий? Если он не стал убивать его лишь затем, чтобы насладиться медленной и мучительной смертью? Если он облизал его только для того, чтобы вкусить свежей крови своего врага? Но признать такое - значит в свою очередь впасть в ересь, признав за животным свойственные человеку, но сверхъестественные для собаки рассудительность, коварство и последовательность в действиях. Не за то же самое ли он осудил отца Леграна? Или все-таки это действительно оборотень, порождение сатаны, результат отступничества падшего священника?
А что делать, если Бернар все-таки приведет людей? Данную даже в состоянии шока клятву придется исполнить. Но как тогда он объяснит кардинал-префекту свое решение? Впрочем, до этой встречи надо еще дожить.
Да и какая клятва может быть дана собаке? И кто ее слышал? Это еще большая ересь, если подумать – всерьез принимать такую клятву. Да и давать такую клятву – богохульство, если разобраться. Но этот грех он как-нибудь замолит, если останется жив.
А что если это действительно промысел Божий, и в собаку вселился Дух Святой? Может быть такое? Неисповедимы пути Господни. Но тогда кто он такой, чтобы судить ее и ее хозяина?
Мысли путались. Время текло медленно. Раненый мул затих, наверное, успокоился навсегда. Второй так и не проявил себя. Отец Легран продолжал лежать неподвижно, не подавали признаков жизни и монахи-охранники. В прозрачной тишине горного воздуха, прямо над местом происшествия, парил беркут, видимо, прекрасно понимая суть происходящего внизу и дожидаясь своего часа. Инквизитор следил взором за его полетом, постепенно утрачивая ясность восприятия действительности, вероятно, от потери крови. Небесная синева сгустилась, уплотнилась до состояния зеркальной тверди, висящей над ним в бездонной вышине. Это было страшно и притягательно одновременно. Теперь ему казалось, что верх и низ поменялись местами, что это он непостижимым образом висит над поверхностью то ли воды, то ли расправленного жидкого серебра, на которой от кружения беркута вдруг образовалась большая воронка. Перед его затуманенным взором по этой воронке вдруг вместо беркута проплыл, кружась, довольно потирающий руки брат Фуке, которого де Монтре в последний момент не взял с собой, а отослал с отчетом в Люцерну: видимо, нотариус радовался тому, что чудом избежал страшной гибели. Потом привиделся давешний молодой монах, как его... Корнелий, кажется, который привел Бернара в трапезную залу. Монах, прежде, чем исчезнуть в жерле воронки, нехорошо посмотрел на инквизитора, ох нехорошо. Надо будет не забыть сделать ремарку в докладе прелату. Потом совсем уже странные картинки поплыли перед ним: вот собака, вроде Бернар, а вроде бы и нет, еще крупнее, почему-то с ребенком на спине. А вот уже это не собака с ребенком, а большое, красивое надгробье, скорее даже памятник, видимо, ребенку, не собаке же. Ребенка почему-то стало пронзительно, до комка в горле жаль. Вот люди, стоят перед памятником, рассматривают его, говорят по-французски. Маленький мальчик и мужчина, наверное, отец и сын. О чем говорят, не разобрать. Лишь одно слово. Повторяется рефреном. Ingratitude. Неблагодарность. Причем здесь неблагодарность? Где-то он сегодня его уже слышал... Потом все исчезло, и он сам плавно и мягко погрузился вслед за всеми в темноту воронки, не испытывая более ни страха, ни мучений, но лишь щемящее чувство, возникшее у него при виде ребенка, вцепившегося в собаку как в последнюю надежду...

 Отправлено: 25.04.16 01:56. Заголовок: 3 Инквизитор пришел..

3

Инквизитор пришел в себя. Он по-прежнему лежал на спине, но над его головой не было ни воронки, ни беркута, ни синевы горного неба. Его рассеянный взгляд постепенно сфокусировался на потолке, беленом, чистом, без единой трещинки или пятнышка. Потолок естественным образом переходил в стены, также тщательно оштукатуренные, хоть и не столь белоснежные. Комната, или келья, небольшая, но снабженная помимо кровати, на которой он лежал, столом, двумя стульями и камином в углу, находилась в идеальном порядке. На дворе был день, через приоткрытое окно доносился невнятный шум какого-то действия, но сколько времени он провел в забытьи, де Монтре оценить не мог. Спросить пока что было не у кого. Было ясно одно: его спасли. Раны на голове оказались обработанными, перевязь на правой руке приведена в идеальное состояние, и обе ноги до самого бедра зафиксированы в лубках. Таким образом, из четырех конечностей у него сохранной оставалась только левая рука. Но это не главное. Главное – он жив.
Де Монтре огляделся внимательнее. На прикроватной тумбе, в зоне досягаемости здоровой руки, обнаружился небольшой колокольчик. Одобрительно хмыкнув, инквизитор позвонил. Не успел нежный, серебристый звук растаять в воздухе, как в коридоре зазвучали торопливые шаги, и в келью вошел пожилой тучный монах с испуганными глазами, взгляд которых показался инквизитору знакомым. Он нахмурился.
-Слава Всевышнему...
-Имя, - резко перебил де Монтре.
-А... Мозес, святой отец. Брат Мозес из обители Ордена в Монтильи. Казначей. Временно исполняю обязанности настоятеля, как старший из братьев.
Де Монтре вспомнил. Давным-давно, в прошлой жизни, он проводил расследование в монастыре Ордена и арестовал настоятеля и его собаку. Отец Мозес предоставлял монастырские книги по его запросу. Собаку...
-Где я?
-Вы в приюте на перевале Гранд Сен-Бернар, в который направлялись и не доехали, попав под камнепад. Монахи нашли Вас, привезли сюда и оказали посильную помощь. Мы все молились за Ваше спасение, денно и нощно, три дня и три ночи...
Три дня. Он провалялся без сознания три дня. Скверно. Нунций ждет его, не получив своевременно вестей, обеспокоится и вышлет другого уполномоченного, который заберет у него, Де Монтре, заслуженные лавры разоблачителя еретической заразы в монастырях августинцев, чего он доминиканец, обязан не допустить и не допустит.
-Что с остальными? И как ты здесь очутился?
-За мной послали сразу же, как за старшим. Уже к утру я с двумя братьями прибыл сюда и с тех пор почти не отходил от вашего ложа. Оба ваши спутника погибли на месте. Мы скорбим и молимся об их светлых душах. Отца Леграна сумели довезти до приюта живым. Он умер через двое суток, не приходя в сознание...
Де Монтре прикрыл глаза. Весь ход событий постепенно восстановился в его памяти. Заседание, собака, дорога, обвал... Боль...
-Что с собакой?
-Бернар... -монах запнулся, видимо, соображая, уместно ли после всего именовать опального пса по имени, - он прибежал в приют и устроил такой переполох, что через пять минут вся братия в полном составе ринулась на поиски. Мы подоспели вовремя: еще немного, и Вы... От потери крови... - брат Мозес мялся в нерешительности. - Хвала Всевышнему, все обошлось. А собака здесь же, в приюте.
Инквизитор понял, что монах не решается вслух произнести очевидное: Бернар спас его, доведя-таки счет спасенных до пятидесяти. Выполнив свою часть договора. Теперь дело за человеком. За ним, Барром де Монтре, уполномоченным эмиссаром Конгрегации Священной канцелярии, доверенным лицом Папы Клемента VIII, достойным последователем Томаса Торквемады. Какая ирония судьбы...
-Иди. И принеси поесть. Через четверть часа.
Монах с поклоном удалился. Де Монтре лежал с закрытыми глазами, перебирая обрывки мыслей, которые никак не желали выстраиваться в привычную, безупречную стену логики. Впервые за свою карьеру он не знал, как поступить. Долг инквизитора не оставлял места для слабости и требовал, чтобы он довел до конца начатое. Леграну удалось избежать Трибунала, он ушел из жизни по-своему. В любом случае он получил свое, и это знак того, что Инквизиция не ошиблась, ибо оказалась в согласии с промыслом Божьим. Теперь, после случившегося, никто уже не усомнится в его, Де Монтре, правоте. Но это значит, что он был прав также и в отношении собаки. Пес единственный не пострадал во время камнепада, более того, один из камней очень удачно перебил цепь и освободил его, такое невероятное везение не признак ли дьявольского сговора?
С другой стороны, если бы не данное обстоятельство, собака не смогла бы привести людей, и он, инквизитор, уже давно стал бы законной добычей альпийских беркутов. Приспешник дьявола никогда не станет спасать служителя церкви Христовой, своего заклятого врага. Как это все увязать? И что теперь делать с данной им клятвой? Да кто знает об этой клятве? Собака? Не сошел ли он сам с ума от пережитого потрясения, всерьез рассуждая о таких материях, как клятва, данная собаке?
Де Монтре устал от тяжелых мыслей. Он был еще очень слаб. Монах, принесший еду, отвлек его весьма кстати. Глубокая миска дымящегося куриного бульона, свежайший монастырский хлеб и кувшин сладковатого красного вина доставили ему истинное наслаждение. Утолив голод, инквизитор откинулся на подушки и понял, что проведет здесь, в приюте, еще не одну неделю. Ехать куда-либо в таком состоянии просто невозможно. Он сам, опережая нунция, напишет кардинал-префекту подробный отчет, отправит его с нарочным монахом в Рим и будет ждать здесь ответа. Суда над Леграном уже не состоится, тащить в Рим собаку без него, чтобы публично сжечь ее на площади, нет никакого смысла. Но приказ никто не отменял, поэтому придется тащить, как бы нелепо это ни выглядело. И кто ее теперь потащит? Разве что доложить префекту, что собака погибла, да и убить от греха, чтобы не лгать. Не отпускать же ее в самом деле. Да, именно так и следует поступить. Тогда можно будет не спешить с отъездом, спокойно отлежаться, его первенство в этом процессе будет бесспорно, и то, что он пострадал во имя выполнения священного долга инквизитора, должным образом зачтется. А там, глядишь, и кости срастутся, и горный воздух окажет благотворное влияние, и перестанут в голову лезть греховные мысли насчет обязательств перед каким-то псом... Да и были ли обязательства? Что там говорил этот монах, отца Леграна довезли живым? Ну да, конечно, как же он сразу не догадался, эта псина помчалась спасать вовсе не его, а своего хозяина, который был еще жив! И никакого дела ей не было ни до кого другого! Спасибо хоть не загрызла со злости. Ну так и его совесть в таком случае чиста, и нечего больше об этом беспокоиться.
Однако, убивать собаку здесь, в приюте, где она провела всю жизнь и ее увы, боготворят, (проклятые еретики, я еще доберусь до этой шайки, дайте только встать на ноги!) в его положении достаточно рискованно. Можно нарваться на открытое неповиновение. Придется сделать вид, что я забираю ее с собой, и прибить по дороге. Жаль, конечно, ни в чем она не виновата, в отличие от людей, не оборотень же это в самом деле, да ничего не поделаешь. Я позабочусь, так и быть, чтобы ее смерть была легкой.
Приняв решение, инквизитор несколько успокоился. Привычная четкость мыслей вернулась к нему. Он позвонил. На звук колокольчика появился другой монах, который вновь показался де Монтре знакомым.
- Это ты прибыл с братом Мозесом из Мартиньи?
- Истинно так, святой отец. Брат Мозес просто валится с ног, он не спал трое суток, творя молитвы Господу в Ваше спасение. Теперь, когда опасность миновала, я сменю его и буду служить Вам. Мое имя брат Корнелий.
- Помню. Который час?
- Два часа по полудни, святой отец.
- Забери посуду и принеси мне перо, чернила, сургуч и все остальное для письма. И распорядись, чтобы приготовили нарочного, самого надежного и расторопного из братьев. Именем Папы и Святой инквизиции он должен добраться до Рима в три дня. Выезжать сегодня же. Лошадей не жалеть.
- Слушаюсь, святой отец. Все будет исполнено.
- Да... Вот еще что. Хорошо ли ты обучен латыни?
- Как и все монахи Ордена, святой отец. Изучение латыни обязательно для всех, включая послушников...
- Да знаю. Я имею ввиду твой возраст, успел ли ты закончить курс. Моя правая рука сломана, а левой я писать не смогу. Будешь моим секретарем. Я продиктую тебе послание, но все, что ты узнаешь, должно умереть вместе с тобой. Ты понял меня?
- Да, святой отец.
- Иди. Торопись. И передай, чтобы эту псину охраняли пуще глаза. Головой за нее отвечаете. Ну и прочими частями...
Монах побледнел, молча поклонился и неожиданно быстро и бесшумно вышел, чуть не выбежал из кельи. Какая-то мысль в этот момент возникла у де Монтре на границе осознания, что-то в поведении монаха показалось ему неправильным, но он никак не мог ухватить, что именно. Все-таки он был еще очень слаб, да и монастырское вино уже давало о себе знать. Так и не сумев сделать над собой усилие, он зевнул, поудобнее угнездился в подушках и принялся обдумывать текст своего послания.

4
-...Таким образом, резюмируя вышеизложенное, спешу уведомить Ваше Высокопреосвященство о том, что все имевшиеся в распоряжении Инквизиции предварительные сведения о творящихся в приюте ордена августинцев на перевале Гранд Сен-Бернар бесчинствах и языческих обрядах поклонения животным, свойственных альбигойской и катарской ересям, в ходе предварительного расследования нашли свое подтверждение. В виду того, что главный обвиняемый бывший настоятель обители Легран фон Веррэ и его собака-оборотень мертвы, его дело можно считать закрытым. Вместе с тем предлагаю с целью выявления всех участников и пособников данного преступления, каковых здесь предвижу множество, направить в приют, а также в обитель конгрегации Святого Августина в Мартиньи особую комиссию Трибунала, которая на месте, изучив и допросив с пристрастием всех причастных, сделает все возможное для восстановления доброго имени монастыря, освященного именами столь почитаемых святых, как святой Августин и святой Бернар Ментонский. Я же, в свою очередь, останусь ждать здесь, в приюте, пока здоровье не позволит мне спуститься в Аосту, где буду ожидать Вашего решения и Ваших посланцев, коих провожу впоследствии обратно в приют для совместного завершения дознания и свершения правосудия. Должно быть упомянутым также, что начиная с ноября месяца доступ на перевал становится затруднен, а то и вовсе невозможен из-за непогоды, поэтому нам надлежит поспешать и дело сие постараться закончить к этому сроку, к вящей славе Господней.
За сим остаюсь в ожидании дальнейших указаний,
смиренный служитель Господа нашего Иисуса Христа и Вашего Высокопреосвященства
Барр де Монтре.

Де Монтре закончил диктовать. Повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь скрипением пера по бумаге: брат Корнелий старательно дописывал конец фразы. Закончив, он медленно поднял глаза на инквизитора. Де Монтре истолковал его бледность по-своему.
-Боишься? Не бойся. Во-первых, ты еще молод, чтобы отвечать за эти грехи. Во-вторых, и это главное, ты теперь – мой секретарь, а значит – доверенное лицо. Если оправдаешь мои надежды, тебе нечего будет опасаться. Дай сюда письмо. И сургуч.
Внимательно перечитав написанное, инквизитор подписал его, неловко, левой рукой, опечатал и устало откинулся в подушки.
-Ты нашел гонца?
-Нашел, святой отец.
-Он надежен?
-В полной мере.
-Пусть зайдет ко мне через четверть часа, я лично дам ему наставления. Ступай. И принеси мне того бальзама. Он хорошо снимает боль.
Монах удалился. Де Монтре прикрыл глаза и вновь погрузился в раздумья. Чувство выполненного долга обычно давало силы, прилив энергии и бодрости, желания жить и продолжать святое дело, которому он посвятил себя без остатка. Но сейчас, кроме усталости и боли, он ничего не испытывал. Вероятно, сказались перенесенное потрясение и длительное беспамятство. Ничего, он восстановится. Он твердо знает, что делать: искоренять ересь, бороться за чистоту Веры и католической церкви, пока бьется сердце, пока видят глаза. Это его призвание и его долг. Страшные, тяжелые для Святого Престола времена, реформация набирает силу, в особенности здесь, в Швейцарии, в рассаднике протестантства. Последователи проклятых Цвингли и Кальвина, немцы-лютеране, вальденсы, недобитые катары, вся эта нечисть сплотилась в движении против власти Папы, и в священной борьбе с ними все средства хороши. Так или иначе, часть Швейцарии для католического христианства уже потеряна, скорее всего, безвозвратно, но, несмотря на временное затишье, Боромейский союз будет защищать католицизм в семи землях из тринадцати, если потребуется, и силой оружия. Да и за остальную часть, в особенности за Вале, мы еще поборемся вместе с братьями-иезуитами, как поборолись недавно за Аппенцель, хорошо поборолись. Еще не вечер, совсем не вечер. Волей Божьей на всякую реформацию найдется своя контрреформация. Грядут великие события! А тут какая-то псина... Нет, все, хватит, я умываю руки. Все будет, как решено...
Размышления де Монтре прервал вернувшийся монах. Он приблизился, не говоря ни слова, поставил у изголовья глиняную кружку и отошел на два шага. Де Монтре поморщился, привставая, дотянулся до нее и поднес к губам.
-У этого бальзама другой вкус. Надеюсь, он не хуже снимает боль, и я смогу заснуть. Я устал.
-Не хуже. Ты сможешь заснуть, инквизитор. Но не сможешь проснуться.
Голос монаха прозвучал, как лязг меча. Он вдруг перестал сутулиться, распрямился, расправил плечи и откинул капюшон. Перед де Монтре стоял не юноша, но зрелый мужчина, прямой взгляд которого, горящий ненавистью, более подходил бы воину либо... Либо самому инквизитору.
-Ты узнал меня, Монтре?
Де Монтре побледнел. Он почувствовал, как разлилась по телу мертвенная горечь. Горло перехватил спазм. Он уже не мог ни закричать, ни позвать на помощь. Инквизитор вдруг понял, наконец, что именно его насторожило тогда в брате Корнелии: грация движений, та особая пластика, которая более характерна для опытных бойцов, профессиональных фехтовальщиков, чем для монахов и крестьян. Хотя, тут, в Швейцарии, все вперемешку, сразу не разберешься, кто есть кто: монахи бегают по горам, крестьяне служат наемниками. Может, поэтому он и не среагировал своевременно... И еще тот нехороший взгляд, который был ему показан в давешнем видении... Ведь давал ему знак Всевышний, давал... Де Монтре вспомнил, что действительно видел уже этот взгляд, эту ненависть в глазах у брата Корнелия. Он тщательно прятал ее тогда, на допросе в Мартиньи, но де Монтре успел заметить. Совсем крохотный, один короткий взгляд искоса, который не ускользнул от инквизитора, но за бурностью дальнейших событий ушел на задворки памяти. Теперь вспомнилось, но, похоже, поздно... Он не просто проглядел смертельно опасного врага, но еще и доверился ему... Господи, за что? Ведь он обещал ему защиту и покровительство в дальнейшем, за что такая неблагодарность? Неблагодарность... Вот оно что...
-Не узнал. Да где тебе... Я напомню. Десять лет назад, в декабре пятьсот девяносто второго года, в Пьемонте ты приговорил к смерти моих родителей. Они умерли вместе, как и жили, их сожгли на одном костре, на моих глазах, только за то, что они хотели и дальше жить по тем заповедям, что оставил нам Христос, а не по законам католической церкви, придуманным папами. По этим законам их и сожгли. Не проливая крови, потому что Христос запретил проливать кровь, а вот запретить сжигать людей живьем и топить их ему в голову не пришло. Меня, семилетнего, вместе с тысячами других сирот отдали в монастырь ордена Августинцев, где я рос и готовился к служению. И я вырос. И научился не только молитвам. Нас много, и нас все больше. Придет время, мы возьмем оружие, выгоним с нашей земли всех католиков и будем жить, как нас учили наши родители, как Он завещал в Нагорной проповеди. И в первую очередь вас, проклятые доминиканские собаки, псы господни. Хотя, сравнения с собакой ты тоже не достоин. Собаки – благородные и преданные существа, тебе этому еще предстоит научиться, но уже не в этой жизни. Да, месть сладка. Но даже сейчас я бы не стал мстить тебе за смерть моих родителей и за всех тех, кого уже не вернуть, если бы не твое намерение пройтись огнем и здесь, на приюте, в единственной католической обители, не опозорившей до сих пор имя Христа. Я не мщу, но сохраняю тех, кого еще могу, ценой твоей мерзкой жизни. Ты, неблагодарная тварь, даже спасшего тебя честного пса не пожалел, приговорил к смерти. Ты не достоин дышать этим воздухом. Прощай. Уходи с миром. Префекту будет доложено, что ты, как и отец Легран, не оправился от полученных при обвале ран и скончался у нас на руках. А к визиту следующего эмиссара инквизиции мы подготовимся получше. Аминь.
Забрав кружку с остатками зелья, монах-отравитель накинул капюшон и вышел за дверь. Де Монтре остался один. Как ни странно, он не испытывал ни страха, ни паники, видимо, сказывалась привычка: он уже не первый раз умирал за последние три дня. Даже ненависти к убийце у него не возникло, только недоумение: за что? Он всего лишь честно выполнял свой долг, как и подобает мужчине. Вместо ненависти почему-то вернулось то щемящее чувство, которое он испытал при видении памятника собаке и ребенку. Он вспомнил и слово, услышанное тогда. Теперь ему стало понятно, к чему оно относится.
Яд парализовал его, легкие слушались все хуже, становились все тяжелее, и он понял, каким будет конец. Медленно задыхаться было крайне неприятно. К пульсу в ушах добавился звон, звон становился громче, и громче, пока не заглушил все другие звуки, свет померк, и де Монтре почувствовал, что соскальзывает, проваливается куда-то вниз, все быстрее, быстрее...
Полет ему даже понравился. Он понимал, что не разобьется, поскольку по-прежнему лежит неподвижно на своей кровати, но, с другой стороны, он продолжал падать спиной в неведомую бездну, и в этом падении было новое чувство, давно забытое им — радость. Он вдруг отчетливо осознал, что все кончено, и это осознание принесло облегчение. Боль, удушье, страх, груз ответственности перед Орденом, перед префектом, перед Папой, чувство несправедливости, неблагодарности, даже вины — все осталось в грязно-серых клочьях тумана, которые он пробил насквозь в своем падении и теперь видел стремительно удаляющимися куда-то вверх. Он падал в пустоту, уже даже не падал, а парил в ней, лежа на спине, широко раскинув свободные, целые и невредимые руки и ноги, и воспоминания о том, кто он и где он, медленно растворялись вместе с этими серыми клочьями в необозримом темно-голубом небе. И вновь, как и в прошлый раз, над ним закружил в этом небе беркут. И вновь по поверхности воронки заскользили фигуры и лица, монахи, настоятель, собака, дети, какие-то другие люди... Он сначала еще узнавал их, потом перестал, потом сам закружился с ними в этом хороводе, радуясь тому, что они рядом с ним, но уже не помня, кто они, кто он, но зная наверняка, что это хорошо и правильно. Последней его мыслью перед тем, как раствориться, окончательно слиться с этим кружением, была «А где же ангелы?»

Эпилог

Ангелы так и не появились. Да он и не узнал бы их, даже если увидел. У него больше не было ни воспоминаний, ни образов, как и его самого уже не было. Прошли минуты, или века, течение времени никак не ощущалось. Ему было хорошо и спокойно. Он отдыхал.
Сколько это продолжалось... До того самого момента, когда ему вдруг захотелось есть. Он обрадовался новому, незнакомому ощущению и сразу понял, что надо делать. Лучший в мире запах, запах молока, манил и сулил сладкое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Он еще ничего не мог разглядеть вокруг, но тело уже работало, барахталось, вертелось, пытаясь зарыться в теплую и уютную шерсть маминого живота. Еще четверо его братьев и сестер столь же старательно барахтались, боролись за свое место в новой жизни, пытаясь найти по запаху вожделенный мамин сосок и вцепиться в него со всей щенячьей энергией.
-Смотрите, вон тот, темненький, какой красавец. Самый бойкий!
-Да, этот, пожалуй, своего не упустит.
Огромные теплые руки бережно извлекли его из общей кучи-малы и подняли высоко в воздух. Ослепительный свет ударил по глазам. Он не испугался, только жмурился и вертел головой, пытаясь укрыться от бьющих прямо в глаза солнечных лучей, еще не имея представления, что это есть именно весенние солнечные лучи, силясь разглядеть сквозь них незнакомое существо, которое в свою очередь с интересом рассматривало его. Существо излучало любовь и тепло, его руки были осторожными и мягкими. Немного привыкнув к яркому свету, он увидел еще одно такое же, совсем близко. В их теплом свете он чувствовал, как разрастается в нем ощущение жизни, наполняет новым смыслом его существование. Окружающий мир оказался добрым и безопасным, по крайней мере, до тех пор, пока в нем присутствовали запах маминого молока и эти существа. И он уже знал совершенно точно, что сам с течением времени всю свою любовь и тепло отдаст без остатка этим замечательным теплым рукам.
-Красавец, - повторил человек. До чего забавный, просто маленький медвежонок.
-Пожалуй, я и назову его Барри, медвежонок.
-Воля ваша, святой отец. Будем надеяться, он сослужит добрую службу в приюте. По крайней мере, до сих пор нам не приходилось краснеть за наших питомцев.
-Да будет так. Нарекаю тебя Барри.
Человек вернул щенка под бок маме, беспокойно поглядывавшей все это время на людей, перекрестил весь выводок и развернулся к выходу.
-Пойдем, брат Лефлер. Не будем им мешать. Щенки подрастут к тому времени, когда я вернусь в обитель, и мы займемся их воспитанием. Через пару зим, если Всевышнему будет угодно, наши братья на перевале получат хороших помощников.
-Да будет так.
-Аминь.